На одном крупном железнодорожном узле долгое время был застой. Не то, чтобы вагоны совсем на месте стояли, ездили, конечно, кто в Сызрань, кто на Дальний Восток, некоторые и в Москве бывали. Но как-то все это было не то. Жили потихоньку, и потихоньку накапливалось какое-то недовольство. Начинал обычно почтовый вагон. Нельзя сказать, что ему плохо жилось, просто был он самый начитанный, поскольку возил во внутренностях экономические и научно-популярные журналы, а еще письма, среди которых нередко попадались диссидентские.
- Вот вроде все у нас хорошо, ездим по стране, колесим, так сказать, - заводил он издалека, - но хорошо это все, пока в частности не вдаваться. А как поближе посмотришь... Я вот после локомотива обычно первый прицеплен, близко, как говорится, к начальству, так иногда такое увидишь... На носу у него, допустим, ВЛ написано, Владимир Ленин то есть, а ленинским заветам отнюдь не всегда он следует. Вечно весь в пыли, в грязи, в саже какой-то. А под корпус и заглянуть страшно. Ржавый весь, а масло на него выделяют исправно.
На этом месте обычно и другие вагоны к беседе подключались. "Локомотив весь в грязи,- говорили они,- а мы ведь тоже все в грязи, да только не в той. Почему у нас стекла не моют? Думаете, просто так, по недосмотру? Это они специально их не моют, чтобы мы света не видели. Называется пылевой занавес. Вот так-то".
После этого плацкартные вагоны собирались обычно в кучку и тихо шептались, как СВ роскошествуют – у них там и сиденья мягкие, и зеркал понавешено, и даже кипятильник, говорят, алюминиевый.
- А вот случай недавно был... - заводил прицепной вагон до Чернигова, но тут в поезд впрягался электровоз и все сразу умолкали, поскольку у электровоза глаза были не только спереди – дорогу освещать, но и сзади – за составом присматривать.
Так вот время себе тихонько шло, год за годом, и вроде бы даром шло, чтоб не сказать – мимо проходило. Но это только кажется, что ничего нигде не меняется. Время – оно как поезд, разгоняется вроде бы тихо-тихо, а потом сразу как дернет.
И в один прекрасный солнечный день, когда железные крыши страшно накалились, пришла на ж.д. узел перестройка и гласность. На всех семафорах зажгли зеленый свет, перевели стрелки вправо, а то, о чем раньше только по углам шептались, теперь дежурный стал по громкоговорителю объявлять. Никаких секретов проклятого прошлого – все рассказывает. Раньше, говорит, до революции, вагонный парк содержался надлежаще, специальные люди за ним ухаживали не за страх, а за совесть, спать не ложились, пока не убедятся, что все колеса по периметру белой краской обведены и каждая рессора на месте стоит. Сам министр путей сообщения гр. Витте за этим следил. Ездила тогда в поездах публика чистая – сплошь дворяне и поэты серебряного века, а не колхозники с вонючими мешками. С ногами тогда на полки не залазили – у батюшки-начальника станции с этим строго. И вообще, тогда поезда были в особом почете - премьер-министры даже вагоны специальные придумывали.
Но это все прошлое давнее – дорога, которую мы потеряли, а в недавнем прошлом такие вещи открылись – одна страшнее другой. Оказывается, в воде, которой туалеты промывали, была половина нитратов – и все это через унитазы проходило. А дизель до Арзамаса ездил не в простой Арзамас, а в шестнадцатый. Да и не дизель это был вовсе – атомовоз с ядерным реактором на борту. Да что там реактор, если, как выяснилось, в некоторых вагонах проводницы выдавали пассажирам несвежее белье, а чай совсем не разносили.
Вот она, правда-матка, когда на свет вышла. И это верная гарантия, что прошлое не повторится. В недалеком будущем все Арзамасы вообще закроют, проводницы станут вежливыми и будут не то что чай – коньяк из фляжки наливать.
Вагоны тоже в стороне от общего процесса не остались и поспешили на демократический митинг. Сначала слово взял один старый купейный вагон, у которого еще двери деревянные были. Он прежние времена хорошо помнил, и молчал всегда, но теперь-то уже все можно сказать, обо всех ужасах творившихся. Ведь были раньше не электровозы, как сейчас, а паровозы – железные, страшные, черные как ночь. Только не туда посмотришь, не так резво с места сдвинешься – а он дымом как дохнет, не успеешь и оглянуться, как окажешься где-нибудь на Транссибе.
Потом выступил почтовый вагон. Хорошо выступил, сильно. Указал на главную язву – незаслуженные привилегии. Электровозу все внимание – и моют его первым, и смазывают, и буксы проверяют. А самое главное – на ночь ставят под крышу, а простые вагоны так бросают, чтоб их дождь мочил и снег засыпал. А все потому, что электровоз имеет бугель в верхах, а связи его далеко тянутся.
Прицепной вагон до Чернигова обратил внимание всех присутствующих, что его всегда в хвост поезда цепляли – не уважали, а он ничем не хуже других и будет с таким вопиющим положением бороться. Багажный вагон указал, что нас за границу никого не пускают под совершенно хамским предлогом – колесами, говорят, не вышли. Это наглая ложь. У нас отличные колеса, широкие, мы еще всей загранице нос утрем. Вагоны СВ рассказали, как хорошо в Японии. Там простых поездов нет, все скоростные, называются красивым словом “синкансэн”, и разгоняются они прямо как ракеты. Проезжают мимо горы Фудзиямы, а вокруг сакура цветет, вся такая белая-белая. И нам до такого совсем недолго осталось.
Напоследок приняли резолюцию – немедленно произвести выборы нового головы поезда, а запятнавший себя связями по проводам и по радио электровоз отправить на вечную стоянку в виде памятника. Сразу же и устроили демократическую процедуру, и выбрали вагон-ресторан как самый видный и честный, поскольку вся его суть у него на боку написана. И довольные переменами разъехались, зная, что проклятое прошлое больше не повторится.
Очень быстро выявились, правда, отдельные недостатки. Поезда стали ходить очень медленно и недалеко, поскольку вагон-ресторан, по правде сказать, не тянул и в основном его заменял маневровый тепловоз, которому сулили за это бочку мазута. Почтовый вагон как представитель интеллигенции стал понемногу задумываться, почему после выборов дела идут не очень. Думал бы он долго, да тут на счастье везли в нем пачку книг какого-то зарубежного автора под названием “Железная дорога к рабству”. И хотя путь был не очень далекий, истина успела ему открыться: все дело в том, что свободы не хватает. Семафоры позеленели, а суть поездов прежняя осталась - тоталитарная. Все вагоны по - старому ходят друг за другом, толпой, хочешь не хочешь, а куда все, туда и ты. А ведь любой вагон рожден свободным и право это его неотъемлемо. Поэтому надо ввести полную свободу - пусть каждый едет куда хочет.
Объявил это почтовый вагон своим товарищам и тут же поезд скорей расцепили, чтобы каждый был сам по себе и поскорее от стадного чувства избавлялся. Кто предприимчивее – разжился моторами, снятыми с электрички, остальные стали в тупике. Разъехались вагоны кто куда. Багажный вагон нашел где-то евроколеса и укатил в Польшу, а мягкие вагоны собрались вместе, приватизировали вагонное депо и стали требовать за ремонт деньги.
Время – штука сложная. У него свое расписание – то ускорится, а то, наоборот, как бы к станции подходит – все тише, тише, пока и вовсе не остановится. Эйфория схлынула, и жизнь вошла в накатанную до блеска колею. Вагоны СВ перекрасились в красный цвет, а на боку золотом написали “EuroCity”. Багажный вагон мотался в Польшу и возвращался обратно, загруженный под самый потолок, а потом и вовсе исчез. Говорили, что он осел в Голландии и работает почти по специальности – в нем теперь живет коммуна хиппи. Остальные же вагоны ездили кто куда, правда бизнес шел вяло – очень уж много места моторы внутри занимали, так что людей мало помещалось. А некоторые вагоны так и продолжали стоять в тупике. И то правда – чего зря колеса бить. В тупике стоял и почтовый вагон, но не просто так, без дела, а непрерывно мысля.
Времени свободного у него было много, поскольку почта вместе с журналами к тому времени совсем перевелась, и поэтому копал он до самых корней. И понял внезапно, что свобода все равно не полна. Ведь каждый вагон едет по рельсам, которые еще в прежние тоталитарные времена проложили, и все так к ним привыкли, что уже никто и не замечает. И хотелось бы кому-нибудь в лес или там по полю проехаться, а трение об рельсы все равно ведет куда-нибудь вбок, а вагон еще и думает, что он сам туда поехал. Несвобода фундаментальная, в самую суть железной дороги въевшаяся.
И тогда решил почтовый вагон всем путь к свободе показать. Как раз на боковой ветке местные жители разобрали часть рельсов и шпалы поснимали на дрова. Туда-то и решил он направиться и там совершить свой прорыв. Подговорил маневровый тепловоз, чтобы его подтолкнул, признался честно, что мазута у него сейчас нет, весь бензин у новых мягких, но зато есть у него то, что намного лучше мазута мотор греет - истина. Долго втолковывал ее тепловозу, и так заходил, и эдак, расписывал радости леса и поля, как там всякие птички порхают, поют художественно, и какое удовольствие, когда к тебе на фару бабочка сядет. Потом перешел к прелестям жизни городской - как в центр какого-нибудь города отлично будет заехать посмотреть произведения искусства и архитектуры, а то все по окраинам да между складами, как при старом режиме. А слава какая – в мраморе лепить будут, на почтовых марках нарисуют, открытки сделают и будут их в музее железнодорожного дела продавать. И убедил тепловоз все-таки глоток свободы вместе с ним испытать.
Сцепились они вместе и поехали со станции. Проехали стрелку и пошли вниз с горки к разрушенному пути. Рельсы обрываются резко, зато за ними холмы и долины, а еще дальше виден город Париж, а за ним искрится на солнце Атлантический океан, чайки над ним так и скачут, и плывет по океану корабль гринписовский, а на нем моряки, увешанные фенечками, перегибаются через борта и рыбок с руки кормят. Мир, спокойствие и благоденствие.
Стучат колеса о стыки, разгоняется все больше состав на двоих. Ближе, ближе дыра в рельсах, накапливает почтовый вагон силу духа, чтобы повернуть резко. Вот уже последнюю стрелку проскочили, лязгают ржавые рельсы, проседают, а вагон всю волю, какая есть, в кулак концентрирует, все хорошее, что было в его жизни, собирает – и про одну свободу, и про другую, еще большую, и про монетку в десять центов, которая у него когда-то в углу валялась, и как за демократию боролся . Вот уже знак надвигается – черный кружок в горошек – аварийный участок то есть. Проскочил знак, только палка отлетела. И уже совсем рядом полная свобода. Вот она, вот, вот, во-о-о-от...
Но не рассчитал, видно, почтовый вагон чего-то. Не получилось поехать в леса, не вышло с рельсов свернуть – мало, наверное, было любви к свободе, а может гены тоталитарные помешали. Вместо поворота свалились оба с грохотом под откос, где и заснули увечным сном. А вокруг них выросла потом сакура и цветет роскошно, вся такая розовая и красивая.